[статья] 
inВопросы литературы > №3 / 2010 (май-июнь) . - С.182-202

Заглавие :	Веселовский -Курциус : Историческая поэтика- историческая риторика
Тип материала:	печатный текст
Авторы:	Александр Евгеньевич Махов (19 августа 1959 - 29 ноября 2021) , Автор
Дата выхода:	2010
Статья на странице:	С.182-202
Примечание:	Библиографический список в подстрочных примечаниях
Язык :	Русский (rus)
Рубрики:	Веселовский, Александр Николаевич (1838 - 1906) )
Шифр(ББК):	83.3 История и критика мировой литературы и литературы отдельных стран
Примечание о содержании:	В посмертно опубликованной работе Эрнста Роберта Курциуса «К понятию исторической топики» появляется словосочетание, которое почти наверняка вызовет определенную ассоциацию у русского (и едва ли — у европейского) читателя. Речь идет о месте, где Курциус предполагает от «исторической топики» идти дальше, в сторону историзации всей риторики как таковой: «Ничто не мешает нам, двигаясь по пути генерализирующей индукции, перейти от топики к «исторической риторике»»[1#. Это словосочетание, видимо, использовано Курциусом всего один раз; в главной книге ученого — «Европейская литература и латинское Средневековье» (1948) — значимой, многократно используемой формулой, определяющей метод исследования, становится «историческая топика». Однако топика является разделом риторики, а потому и в этих случаях речь идет, в сущности, об «исторической риторике». Конечно, «историческая риторика» напоминает нам — пока лишь внешне — об «исторической поэтике» Александра Николаевича Веселовского. Риторика и поэтика — две созданные античностью нормативные науки о слове, названия двух основополагающих для всей европейской словесности трактатов Аристотеля: Веселовский прибавляет эпитет «исторический» ко второму из этих понятий, Курциус — к первому. Такова внешняя, чисто словесная, «формульная» симметрия, которая дает нам повод сопоставить методы двух ученых. Ниже мы попытаемся показать, что за внешним сходством «формул метода» стоит сходство сущностное, — что предпринятому А. Веселовским опыту построения исторической поэтики (в противовес нормативной классической поэтике) в работах Э. Р. Курциуса соответствует опыт исторического развертывания классической нормативной риторики, и прежде всего топики как ее раздела. Веселовский создает «новую поэтику»2 — историческую, «индуктивную»; однако, устраняя «умозрительные построения» нормативной поэтики3, он не отказывается от ее ключевых понятий (таких как род и жанр); другое дело, что эти понятия получают историческую трактовку. Термины нормативной поэтики (да и ее «устойчивые формулы» — как, например, окончательно сформировавшаяся в первой половине XVIII века триада родов «эпос-драма-лирика») развернуты в глубокую историческую перспективу, но не отброшены вовсе (так и словесные поэтические формулы, согласно поэтике Веселовского, не отмирают, но удерживаются, наполняясь «содержанием очередных общественных миросозерцаний»4); не отброшено и само старое слово «поэтика». Аналогичное движение — но уже с риторикой, а не с поэтикой в качестве отправной точки — мы видим у Курциуса. Эта установка нашла ясное выражение в предисловии к 7-й главе его книги: «В нашем исследовании мы ориентируемся на учение греческой риторики. Из ее систематических понятий мы извлекаем исторические категории. В этом смысле наша книга могла бы быть названа Nova Rhetorica»5. Курциус строит «новую риторику» не отбрасывая старой, но переосмысляя ее систематику в исторической перспективе — превращая нормативное в историческое. И Веселовский, и Курциус, взяв за отправной пункт некоторые схемы и сами названия старых нормативных теорий, стремятся выстроить их заново, на историческом фундаменте и индуктивным методом. Сходство стратегий налицо — но чем оно мотивировано? Для ответа на этот вопрос проследим, как оба ученых формулируют цель своих исследований. Задача исторической поэтики — «генетическое объяснение поэзии как психического акта, определенного известными формами творчества, последовательно накопляющимися и отлагающимися в течение истории»6; поэтика должна «определить роль и границы предания в процессе личного творчества»7. Историческая топика, или «новая риторика» (как определяет Курциус свою книгу), исследует «повторяющиеся или постоянные феномены литературной биологии»8; дает возможность «провести границу между индивидуальным и типическим, но также между народным и ученым»; если не учитывать исторической топики, возникает опасность «увидеть в средневековом тексте историческое свидетельство или психологический документ там, где лишь варьируется типичная формула традиции»9. Трудно не заметить в этих пассажах моменты сходства: оба исследователя нацелены на выявление повторяющихся или постоянных («последовательно накопляющихся и отлагающихся») элементов, которые своим существованием обуславливают непрерывность традиции; оба оказываются перед задачей отделения этой непрерывной традиции («предания», «типического») от «личного творчества» («индивидуального»). Наконец, самое главное: оба своими построениями конституируют такое исследовательское поле, которое в своей целостности упраздняет национальные и географические границы. Веселовский свой предмет определяет как «поэзию во всех ее доступных нам проявлениях»6; очевидно, что гетевская идея «мировой литературы» ему близка. Целостность, постулируемая Курциусом, менее объемна: его задача — способствовать сохранению западной культуры и «осветить пространственно-временное единство этой традиции»10, создать предпосылки «науки о европейской литературе»11. В исторической науке Европа «расчленена» географически и хронологически, в пространстве и во времени12; чтобы обосновать единство европейской традиции, Курциус заимствует у А. Дж. Тойнби идею цивилизации как сверх-единства, выходящего за рамки традиционно постулируемых в историографии единств. Европейская цивилизация должна быть осмыслена как духовная целостность; «исходным пунктом нашего исследования стало историческое жизненное единство средиземноморского и северного Запада. Мы стремились показать, что это единство простирается и на литературу»; европейская литература — «смысловое единство» (Sinneinheit), «целостность» (Ganzheit)13. Веселовский стремится установить закономерности, определяющие всю литературу — «всемирную литературу» — как неделимое целое; Курциус ту же задачу ставит на материале европейской литературы. Их ситуации сходны: для конституирования сверх-целостности они нуждаются в элементах, эту пространственно-временную целостность определяющих, — элементах, позволяющих устанавливать связи между удаленными во времени и пространстве явлениями. Такими элементами оказываются для Веселовского «формулы», для Курциуса — «топосы» (впрочем, нередко также именуемые у него формулами — как и Веселовский свои «формулы» порой называет «общими местами»). К формулам Веселовского вполне можно применить слова Курциуса о топосе: «ему, как и мотиву в изобразительном искусстве, присуще временное и пространственное всеприсутствие» (Allgegenwart)14. Однако «всеприсутствие» формулы и/или топоса значимо не как их самоценное свойство, но как фактор, кардинально меняющий саму область исследования: благодаря этому всеприсутствию литература (мировая для Веселовского или европейская для Курциуса) приобретает качество всепроницаемой и доступной, насквозь «видимой» целостности, где все области равно открыты для изучения, где все связано со всем. Об этом расширении духовного зрения исследователя, которому, перефразируя слова Гоголя, «становится видно во все концы света», говорит Курциус: «Широкий ландшафт средневековой литературы в перспективе топики освещается по-новому. Разъединенное соединяется в новые целостности; темные образы освещаются светом; выступают прежде незамеченные черты и вырисовываются новые линии…»15. Потенциальная взаимосвязанность всех явлений данной области означает и возможность быстрого перехода из любой ее точки в любую другую — перехода, не считающегося с временной и пространственной разделенностью: «Свободная смена исторических времен и пространств необходима для нашего исследования»16. Область исследования определена, найдены элементы, обуславливающие ее единство; далее встает вопрос о происхождении этих элементов — о порождающих их культурных и/или иных механизмах. Для Веселовского таким механизмом оказывается прежде всего процесс разложения обряда. Из «хоровой, обрядовой поэзии» последовательно выделяются жанры17 — но вместе с ними и формулы: так, «заговорная формула» забывает «приурочение» и употребляется «вне календарной связи»18; «элегия, первоначально печальная, похоронная песня, могла выработаться из обрядовой заплачки с ее <…> общими местами традиционной гномики; этот гномический характер удержался за ней, когда она перешла в руки личного поэта, выражая содержание его личного или сословного миросозерцания, вдали от обряда»19. Элегия высвобождается в автономный жанр из обряда — но вместе с ней высвобождаются и соответствующие ей гномические формулы, «общие места». Другой культурный механизм, порождающий формулы, — миф: «Мифы были не только образным выражением религиозной мысли, но и готовыми формулами поэтического творчества, плодившими новые образы и обобщения»20. Вместе с этими культурными механизмами действовал и механизм психологический: некоторые «простейшие поэтические формулы» (называемые в другом месте «схемами простейших аффектов»21) «могли зародиться самостоятельно», вызванные «психическими процессами»22. Тот же принцип порождения формул путем их высвобождения из определенной социально-культурной системы использует и Курциус, но в качестве механизма, порождающего формулы, у него фигурирует классическая риторика. Высвобождение формул из риторики (собственно, из риторической топики) обусловлено исторически: закат античных республик привел к исчезновению открытого политического красноречия, «публичные ораторы стали школьными декламаторами» — именно тогда, «изгнанная с форума, риторика проникла в художественную прозу, философию, поэзию»23. Если у Веселовского формулы высвобождаются при разложении обряда, то у Курциуса сходный процесс имеет место при разложении публичной риторики: политический оратор умолкает и начинает писать воображаемые речи (declamationes)24, риторические приемы становятся «чистой техникой», применимой в любых литературных жанрах. Риторика предписывала оратору искать аргументы в определенных «местах» — топосах, которые представлялись «складами аргументов (sedes argumentorum), где они сокрыты и откуда их надлежит извлекать»25. Совокупность топосов, топика, в определении Генриха Лаусберга, — «хранилище мыслей, из которого всегда можно было извлечь подходящую мысль»26, или, в определении Курциуса, — «лавка-склад» всех тех «общих мыслей, которые можно было употребить в любых речах и любых письменных текстах»## Curtius E.R. Europbische Literatur und Lateinisches Mittelalter. S. 89. Сходная метафора у Веселовского:
Ссылка на это описание:	./index.php?lvl=notice_display&id=18671

[статья] Веселовский -Курциус : Историческая поэтика- историческая риторика [печатный текст] / Александр Евгеньевич Махов (19 августа 1959 - 29 ноября 2021) , Автор . - 2010 . - С.182-202.
Библиографический список в подстрочных примечаниях
Язык : Русский (rus)
inВопросы литературы > №3 / 2010 (май-июнь) . - С.182-202

Рубрики:	Веселовский, Александр Николаевич (1838 - 1906) )
Шифр(ББК):	83.3 История и критика мировой литературы и литературы отдельных стран
Примечание о содержании:	В посмертно опубликованной работе Эрнста Роберта Курциуса «К понятию исторической топики» появляется словосочетание, которое почти наверняка вызовет определенную ассоциацию у русского (и едва ли — у европейского) читателя. Речь идет о месте, где Курциус предполагает от «исторической топики» идти дальше, в сторону историзации всей риторики как таковой: «Ничто не мешает нам, двигаясь по пути генерализирующей индукции, перейти от топики к «исторической риторике»»[1#. Это словосочетание, видимо, использовано Курциусом всего один раз; в главной книге ученого — «Европейская литература и латинское Средневековье» (1948) — значимой, многократно используемой формулой, определяющей метод исследования, становится «историческая топика». Однако топика является разделом риторики, а потому и в этих случаях речь идет, в сущности, об «исторической риторике». Конечно, «историческая риторика» напоминает нам — пока лишь внешне — об «исторической поэтике» Александра Николаевича Веселовского. Риторика и поэтика — две созданные античностью нормативные науки о слове, названия двух основополагающих для всей европейской словесности трактатов Аристотеля: Веселовский прибавляет эпитет «исторический» ко второму из этих понятий, Курциус — к первому. Такова внешняя, чисто словесная, «формульная» симметрия, которая дает нам повод сопоставить методы двух ученых. Ниже мы попытаемся показать, что за внешним сходством «формул метода» стоит сходство сущностное, — что предпринятому А. Веселовским опыту построения исторической поэтики (в противовес нормативной классической поэтике) в работах Э. Р. Курциуса соответствует опыт исторического развертывания классической нормативной риторики, и прежде всего топики как ее раздела. Веселовский создает «новую поэтику»2 — историческую, «индуктивную»; однако, устраняя «умозрительные построения» нормативной поэтики3, он не отказывается от ее ключевых понятий (таких как род и жанр); другое дело, что эти понятия получают историческую трактовку. Термины нормативной поэтики (да и ее «устойчивые формулы» — как, например, окончательно сформировавшаяся в первой половине XVIII века триада родов «эпос-драма-лирика») развернуты в глубокую историческую перспективу, но не отброшены вовсе (так и словесные поэтические формулы, согласно поэтике Веселовского, не отмирают, но удерживаются, наполняясь «содержанием очередных общественных миросозерцаний»4); не отброшено и само старое слово «поэтика». Аналогичное движение — но уже с риторикой, а не с поэтикой в качестве отправной точки — мы видим у Курциуса. Эта установка нашла ясное выражение в предисловии к 7-й главе его книги: «В нашем исследовании мы ориентируемся на учение греческой риторики. Из ее систематических понятий мы извлекаем исторические категории. В этом смысле наша книга могла бы быть названа Nova Rhetorica»5. Курциус строит «новую риторику» не отбрасывая старой, но переосмысляя ее систематику в исторической перспективе — превращая нормативное в историческое. И Веселовский, и Курциус, взяв за отправной пункт некоторые схемы и сами названия старых нормативных теорий, стремятся выстроить их заново, на историческом фундаменте и индуктивным методом. Сходство стратегий налицо — но чем оно мотивировано? Для ответа на этот вопрос проследим, как оба ученых формулируют цель своих исследований. Задача исторической поэтики — «генетическое объяснение поэзии как психического акта, определенного известными формами творчества, последовательно накопляющимися и отлагающимися в течение истории»6; поэтика должна «определить роль и границы предания в процессе личного творчества»7. Историческая топика, или «новая риторика» (как определяет Курциус свою книгу), исследует «повторяющиеся или постоянные феномены литературной биологии»8; дает возможность «провести границу между индивидуальным и типическим, но также между народным и ученым»; если не учитывать исторической топики, возникает опасность «увидеть в средневековом тексте историческое свидетельство или психологический документ там, где лишь варьируется типичная формула традиции»9. Трудно не заметить в этих пассажах моменты сходства: оба исследователя нацелены на выявление повторяющихся или постоянных («последовательно накопляющихся и отлагающихся») элементов, которые своим существованием обуславливают непрерывность традиции; оба оказываются перед задачей отделения этой непрерывной традиции («предания», «типического») от «личного творчества» («индивидуального»). Наконец, самое главное: оба своими построениями конституируют такое исследовательское поле, которое в своей целостности упраздняет национальные и географические границы. Веселовский свой предмет определяет как «поэзию во всех ее доступных нам проявлениях»6; очевидно, что гетевская идея «мировой литературы» ему близка. Целостность, постулируемая Курциусом, менее объемна: его задача — способствовать сохранению западной культуры и «осветить пространственно-временное единство этой традиции»10, создать предпосылки «науки о европейской литературе»11. В исторической науке Европа «расчленена» географически и хронологически, в пространстве и во времени12; чтобы обосновать единство европейской традиции, Курциус заимствует у А. Дж. Тойнби идею цивилизации как сверх-единства, выходящего за рамки традиционно постулируемых в историографии единств. Европейская цивилизация должна быть осмыслена как духовная целостность; «исходным пунктом нашего исследования стало историческое жизненное единство средиземноморского и северного Запада. Мы стремились показать, что это единство простирается и на литературу»; европейская литература — «смысловое единство» (Sinneinheit), «целостность» (Ganzheit)13. Веселовский стремится установить закономерности, определяющие всю литературу — «всемирную литературу» — как неделимое целое; Курциус ту же задачу ставит на материале европейской литературы. Их ситуации сходны: для конституирования сверх-целостности они нуждаются в элементах, эту пространственно-временную целостность определяющих, — элементах, позволяющих устанавливать связи между удаленными во времени и пространстве явлениями. Такими элементами оказываются для Веселовского «формулы», для Курциуса — «топосы» (впрочем, нередко также именуемые у него формулами — как и Веселовский свои «формулы» порой называет «общими местами»). К формулам Веселовского вполне можно применить слова Курциуса о топосе: «ему, как и мотиву в изобразительном искусстве, присуще временное и пространственное всеприсутствие» (Allgegenwart)14. Однако «всеприсутствие» формулы и/или топоса значимо не как их самоценное свойство, но как фактор, кардинально меняющий саму область исследования: благодаря этому всеприсутствию литература (мировая для Веселовского или европейская для Курциуса) приобретает качество всепроницаемой и доступной, насквозь «видимой» целостности, где все области равно открыты для изучения, где все связано со всем. Об этом расширении духовного зрения исследователя, которому, перефразируя слова Гоголя, «становится видно во все концы света», говорит Курциус: «Широкий ландшафт средневековой литературы в перспективе топики освещается по-новому. Разъединенное соединяется в новые целостности; темные образы освещаются светом; выступают прежде незамеченные черты и вырисовываются новые линии…»15. Потенциальная взаимосвязанность всех явлений данной области означает и возможность быстрого перехода из любой ее точки в любую другую — перехода, не считающегося с временной и пространственной разделенностью: «Свободная смена исторических времен и пространств необходима для нашего исследования»16. Область исследования определена, найдены элементы, обуславливающие ее единство; далее встает вопрос о происхождении этих элементов — о порождающих их культурных и/или иных механизмах. Для Веселовского таким механизмом оказывается прежде всего процесс разложения обряда. Из «хоровой, обрядовой поэзии» последовательно выделяются жанры17 — но вместе с ними и формулы: так, «заговорная формула» забывает «приурочение» и употребляется «вне календарной связи»18; «элегия, первоначально печальная, похоронная песня, могла выработаться из обрядовой заплачки с ее <…> общими местами традиционной гномики; этот гномический характер удержался за ней, когда она перешла в руки личного поэта, выражая содержание его личного или сословного миросозерцания, вдали от обряда»19. Элегия высвобождается в автономный жанр из обряда — но вместе с ней высвобождаются и соответствующие ей гномические формулы, «общие места». Другой культурный механизм, порождающий формулы, — миф: «Мифы были не только образным выражением религиозной мысли, но и готовыми формулами поэтического творчества, плодившими новые образы и обобщения»20. Вместе с этими культурными механизмами действовал и механизм психологический: некоторые «простейшие поэтические формулы» (называемые в другом месте «схемами простейших аффектов»21) «могли зародиться самостоятельно», вызванные «психическими процессами»22. Тот же принцип порождения формул путем их высвобождения из определенной социально-культурной системы использует и Курциус, но в качестве механизма, порождающего формулы, у него фигурирует классическая риторика. Высвобождение формул из риторики (собственно, из риторической топики) обусловлено исторически: закат античных республик привел к исчезновению открытого политического красноречия, «публичные ораторы стали школьными декламаторами» — именно тогда, «изгнанная с форума, риторика проникла в художественную прозу, философию, поэзию»23. Если у Веселовского формулы высвобождаются при разложении обряда, то у Курциуса сходный процесс имеет место при разложении публичной риторики: политический оратор умолкает и начинает писать воображаемые речи (declamationes)24, риторические приемы становятся «чистой техникой», применимой в любых литературных жанрах. Риторика предписывала оратору искать аргументы в определенных «местах» — топосах, которые представлялись «складами аргументов (sedes argumentorum), где они сокрыты и откуда их надлежит извлекать»25. Совокупность топосов, топика, в определении Генриха Лаусберга, — «хранилище мыслей, из которого всегда можно было извлечь подходящую мысль»26, или, в определении Курциуса, — «лавка-склад» всех тех «общих мыслей, которые можно было употребить в любых речах и любых письменных текстах»## Curtius E.R. Europbische Literatur und Lateinisches Mittelalter. S. 89. Сходная метафора у Веселовского:
Ссылка на это описание:	./index.php?lvl=notice_display&id=18671